Стихотворение пушкина подражание корану. "капризный старик" оказался женщиной Старик рыдал вздрагивая всем
Александр Пушкин
ПОДРАЖАНИЕ КОРАНУ
Посвящено П. А. Осиповой
Клянусь четой и нечетой,
Клянусь мечом и правой битвой,
Клянуся утренней звездой,
Клянусь вечернею молитвой:
Нет, не покинул я тебя.
Кого же в сень успокоенья
Я ввел, главу его любя,
И скрыл от зоркого гоненья?
Не я ль в день жажды напоил
Тебя пустынными водами?
Не я ль язык твой одарил
Могучей властью над умами?
Мужайся ж, презирай обман,
Стезею правды бодро следуй,
Люби сирот, и мой Коран
Дрожащей твари проповедуй.
О, жены чистые пророка,
От всех вы жен отличены:
Страшна для вас и тень порока.
Под сладкой сенью тишины
Живите скромно: вам пристало
Безбрачной девы покрывало.
Храните верные сердца
Для нег законных и стыдливых,
Да взор лукавый нечестивых
Не узрит вашего лица!
А вы, о гости Магомета,
Стекаясь к вечери его,
Брегитесь суетами света
Смутить пророка моего.
В паренье дум благочестивых,
Не любит он велеречивых
И слов нескромных и пустых:
Почтите пир его смиреньем,
И целомудренным склоненьем
Его невольниц молодых.
Смутясь, нахмурился пророк,
Слепца послышав приближенье:
Бежит, да не дерзнет порок
Ему являть недоуменье.
С небесной книги список дан
Тебе, пророк, не для строптивых;
Спокойно возвещай Коран,
Не понуждая нечестивых!
Почто ж кичится человек?
За то ль, что наг на свет явился,
Что дышит он недолгий век,
Что слаб умрет, как слаб родился?
За то ль, что бог и умертвит
И воскресит его — по воле?
Что с неба дни его хранит
И в радостях и в горькой доле?
За то ль, что дал ему плоды,
И хлеб, и финик, и оливу,
Благословив его труды,
И вертоград, и холм, и ниву?
Но дважды ангел вострубит;
На землю гром небесный грянет:
И брат от брата побежит,
И сын от матери отпрянет.
И все пред бога притекут,
Обезображенные страхом;
И нечестивые падут,
Покрыты пламенем и прахом.
С тобою древле, о всесильный,
Могучий состязаться мнил,
Безумной гордостью обильный;
Но ты, господь, его смирил.
Ты рек: я миру жизнь дарую,
Я смертью землю наказую,
На всё подъята длань моя.
Я также, рек он, жизнь дарую,
И также смертью наказую:
С тобою, боже, равен я.
Но смолкла похвальба порока
От слова гнева твоего:
Подъемлю солнце я с востока;
С заката подыми его!
Земля недвижна — неба своды,
Творец, поддержаны тобой,
Да не падут на сушь и воды
И не подавят нас собой.
Зажег ты солнце во вселенной,
Да светит небу и земле,
Как лен, елеем напоенный,
В лампадном светит хрустале.
Творцу молитесь; он могучий:
Он правит ветром; в знойный день
На небо насылает тучи;
Дает земле древесну сень.
Он милосерд: он Магомету
Открыл сияющий Коран,
Да притечем и мы ко свету,
И да падет с очей туман.
Не даром вы приснились мне
В бою с обритыми главами,
С окровавленными мечами,
Во рвах, на башне, на стене.
Внемлите радостному кличу,
О дети пламенных пустынь!
Ведите в плен младых рабынь,
Делите бранную добычу!
Вы победили: слава вам,
А малодушным посмеянье!
Они на бранное призванье
Не шли, не веря дивным снам.
Прельстясь добычей боевою,
Теперь в раскаянье своем
Рекут: возьмите нас с собою;
Но вы скажите: не возьмем.
Блаженны падшие в сраженье:
Теперь они вошли в эдем
И потонули в наслажденьи,
Не отравляемом ничем.
Восстань, боязливый:
В пещере твоей
Святая лампада
До утра горит.
Сердечной молитвой,
Пророк, удали
Печальные мысли,
Лукавые сны!
До утра молитву
Смиренно твори;
Небесную книгу
До утра читай!
VIII
Торгуя совестью пред бледной нищетою,
Не сыпь своих даров расчетливой рукою:
Щедрота полная угодна небесам.
В день грозного суда, подобно ниве тучной,
О сеятель благополучный!
Сторицею воздаст она твоим трудам.
Но если, пожалев трудов земных стяжанья,
Вручая нищему скупое подаянье,
Сжимаешь ты свою завистливую длань, —
Знай: все твои дары, подобно горсти пыльной,
Что с камня моет дождь обильный,
Исчезнут — господом отверженная дань.
И путник усталый на бога роптал:
Он жаждой томился и тени алкал.
В пустыне блуждая три дня и три ночи,
И зноем и пылью тягчимые очи
С тоской безнадежной водил он вокруг,
И кладез под пальмою видит он вдруг.
И к пальме пустынной он бег устремил,
И жадно холодной струей освежил
Горевшие тяжко язык и зеницы,
И лег, и заснул он близ верной ослицы —
И многие годы над ним протекли
По воле владыки небес и земли.
Настал пробужденья для путника час;
Встает он и слышит неведомый глас:
«Давно ли в пустыне заснул ты глубоко?»
И он отвечает: уж солнце высоко
На утреннем небе сияло вчера;
С утра я глубоко проспал до утра.
Но голос: «О путник, ты долее спал;
Взгляни: лег ты молод, а старцем восстал;
Уж пальма истлела, а кладез холодный
Иссяк и засохнул в пустыне безводной,
Давно занесенный песками степей;
И кости белеют ослицы твоей».
И горем объятый мгновенный старик,
Рыдая, дрожащей главою поник...
И чудо в пустыне тогда совершилось:
Минувшее в новой красе оживилось;
Вновь зыблется пальма тенистой главой;
Вновь кладез наполнен прохладой и мглой.
И ветхие кости ослицы встают,
И телом оделись, и рев издают;
И чувствует путник и силу, и радость;
В крови заиграла воскресшая младость;
Святые восторги наполнили грудь:
И с богом он дале пускается в путь.
Он повалился медведю в ноги. Зверь тихо и жалобно зарычал. Старик рыдал, вздрагивая всем телом.
– Бей, батюшка! – сказал ему сын. – Не рви нам сердце.
Иван поднялся. Слезы больше не текли из его глаз. Он отвел со лба упавшую на него свою седую гриву и продолжал твердым и звонким голосом:
– И вот теперь я убить тебя должен… Приказали мне, старик, застрелить тебя своей рукой; нельзя тебе больше жить на свете. Что же? Пусть Бог на небе рассудит нас с ними.
Он взвел курок и твердой еще рукой прицелился в зверя, в грудь под левую лапу. И медведь понял. Из его пасти вырвался жалобный отчаянный рев; он встал на дыбы, подняв передние лапы и как будто закрывая ими себе глаза, чтобы не видеть страшного ружья. Вопль раздался между цыганами; в толпе многие плакали; старик с рыданием бросил ружье о землю и бессильно повалился на него. Сын бросился подымать его, а внук схватил ружье.
– Будет! – закричал он диким, исступленным голосом, сверкая глазами. – Довольно! Бей, братцы, один конец!
И подбежав к зверю, он приложил дуло в упор к его уху и выстрелил. Медведь рухнул безжизненной массой; только лапы его судорожно вздрогнули, и пасть раскрылась, как будто зевая. По всему табору затрещали выстрелы, заглушаемые отчаянным воем женщин и детей. Легкий ветер относил дым к реке.
* * *
– Сорвался! сорвался! – раздалось в толпе. Как стадо испуганных овец, все кинулись врассыпную. Исправник, толстый Фома Фомич, мальчишки, Леонид и Константин, барышни – все бежало в паническом страхе, натыкаясь на шатры, на повозки, падая друг на друга и крича. Ольга Павловна едва не упала в обморок, но страх придал ей сил, и она, подняв платье, бежала по лугу, не думая о беспорядке в костюме, причиненном поспешным бегством. Лошади, запряженные в ожидавшие господ экипажи, начали беситься и понеслись в разные стороны. Но опасность была вовсе не так велика. Обезумевший от ужаса зверь, не старый еще темно-бурый медведь, с обрывком цепи на шее, бежал с удивительной легкостью; перед ним все расступалось, и он мчался, как ветер, прямо к городу. Несколько цыган с ружьями бежали за ним. Попадавшиеся на улице немногие пешеходы прижимались к стенам, если не успевали спрятаться в ворота. Ставни запирались; все живое попряталось; исчезли даже собаки.
Медведь несся мимо собора, по главной улице, иногда кидаясь в сторону, как бы отыскивая себе место, куда бы спрятаться, но все было заперто. Он промчался мимо лавок, встреченный неистовым криком приказчиков, которые хотели его испугать, пролетел мимо банка, прогимназии, казармы уездной команды, на другой конец города, выбежал на дорогу на берег реки и остановился. Преследователи отстали, но скоро из улицы показалась толпа уже не одних цыган. Исправник и полковник ехали на дрожках, с ружьями в руках; цыгане и взвод солдат поспевали за ними бегом. У самых дрожек бежали Леонид и Константин.
– Вот он, вот он! – закричал исправник. – Жарь, катай его!
Раздались выстрелы. Одна из пуль задела зверя; в смертельном страхе он побежал быстрее прежнего. За версту от города, вверх по Рохле, куда бежал он, находится большая водяная мельница, со всех сторон окруженная небольшим, но густым лесом; зверь направлялся туда. Но, запутавшись в рукавах реки и плотинах, он сбился с дороги; широкое пространство воды отделяло его от густой дубовой заросли, где он, может быть, мог бы найти если не спасение, то отсрочку. Но он не решился плыть. На этой стороне густо разросся странный кустарник, растущий только в южной России, так называемый люциум. Его длинные, гибкие, неветвистые стебли растут так густо, что человеку почти невозможно пройти сквозь заросль; но у корней есть щели и прогалины, в которые могут пролезать собаки, а так как они часто ходят туда спасаться от жары и понемногу расширяют проход своими боками, то в густой заросли образуется со временем целый лабиринт ходов. Туда и кинулся медведь. Мукосеи, смотревшие на него из верхнего этажа мельницы, видели это, и когда прибежала запыхавшаяся и измученная погоня, исправник приказал оцепить место, где скрылся зверь.
Несчастный забился в самую глубину кустов; рана его от пули, сидевшей у него в ляжке, сильно болела; он свернулся в комок, уткнув морду в лапы, и лежал неподвижно, оглушенный, обезумевший от страха, лишавшего его возможности защищаться. Солдаты стреляли в кусты, думая задеть его и заставить зареветь, но попасть наугад было трудно.
Его убили уже поздно вечером, выгнав из убежища огнем. Всякий, у кого было ружье, считал долгом всадить пулю в издыхающего зверя, и когда с него сняли шкуру, она никуда не годилась.
* * *
Недавно мне случилось побывать в Бельске. Город почти не изменился: только банк лопнул, да прогимназия превратилась в гимназию. Исправника сменили, дав ему за распорядительность место частного пристава в губернском городе; братья Изотовы по-прежнему кричат «гранрон» и «оребур» и бегают по городу с рассказами о самых свежих новостях; аптекарь Фома Фомич потолстел еще больше и, несмотря на то, что сделал выгодное дело, скупив медвежье сало по четырнадцати копеек, а продав его по восьми гривен фунт, что дало в целом немалую сумму, до сих пор с большим неудовольствием говорит об избиении медведей.
– Говорил я вот тогда Ольге Павловне, какой из этого Адониса конокрад выйдет… Ну, и что же? Недели не прошло – свел мою пару серых, мерзавец.
– А вы знаете, что это он? – спросил я.
– Как же не он? Ведь его судили в прошлом году за конокрадство и разбой. На каторгу пошел.
– Ах, как мне было его жаль! – грустно сказала Ольга Павловна.
И путник усталый на Бога роптал,
Он жаждой томился и тени алкал,
В пустыне блуждая три дня и три ночи!
И зноем и пылью тягчимые очи
С тоской безнадежной водил он вокруг...
И кладезь под пальмою видит он вдруг.
И к пальме пустынной он бег устремил,
И жадно холодной струей освежил
Горевшие тяжко язык и зеницы,
И лег, и заснул он близ верной ослицы,
И многие годы над ним протекли
По воле Владыки небес и земли.
Настал пробужденья для путника час;
Встает он и слышит неведомый глас:
"Давно ли в пустыне заснул ты глубоко?"
И он отвечает: "Уж солнце высоко
На утреннем небе сияло вчера;
С утра я глубоко проспал до утра".
Но голос: "О путник, ты долее спал;
Взгляни: лег ты молод, а старцем восстал,
Уж пальма истлела, а кладезь холодный
Иссяк и засохнул в пустыне безводной,
Давно занесенный песками степей;
И кости белеют ослицы твоей".
И горем объятый, мгновенный старик,
Рыдая, дрожащей главою поник...
И чудо в пустыне тогда совершилось:
Минувшее в новой красе оживилось;
Вновь зыблется пальма тенистой главой;
Вновь кладезь наполнен прохладой и мглой.
И ветхие кости ослицы встают,
И телом оделись, и рев издают;
И чувствует путник и силу, и радость;
В крови заиграла воскресшая младость;
Святые восторги наполнили грудь;
И с Богом он дале пускается в путь.
Другие статьи в литературном дневнике:
- 27.10.2009. Виктор Есипов Поэт, чернь и автор
- 25.10.2009. М. Раевская Дурная кровь в мои проникла вены...
- 23.10.2009. А. Вигилянская Второе рождение
- 22.10.2009. Т. Сёргэй
- 19.10.2009. АС Пушкин Подражания Корану
- 10.10.2009. ***
ДРУГ ЖИВОТНЫХ
книга о внимании, сострадании и любви к животным
Библиотека И. Горбунова-Посадова
для детей и для юношества
ГУМАНИТАРНО-ЗООЛОГИЧЕСКАЯ ХРЕСТОМАТИЯ
Составила:
В. Лукьянская
Часть 2
Для старшего возраста
Выпуск второй
ЖИЗНЬ В ЛЕСУ
Типо-литография Т-ва И. Н. КУШНЕРЕВ и Кo. Пименовская ул., с. д.
МОСКВА, 1909
В 1875 году кончился пятилетний срок льготы, данной цыганам-вожакам медведей для окончаниях их промысла. Они должны были явиться в назначенные для сбора места и сами перебить своих зверей. Мне случилось видеть такую казнь в Бельске. С четырех уездов сошлись несчастные цыгане со всем своим скарбом, с лошадьми и медведями. Больше сотни косолапых зверей, от маленьких медвежат до огромных стариков в поседевших и выцветших шкурах было собрано на городском выгоне. Цыгане с ужасом ждали решительного дня. Цыгане с ужасом ждали решительного дня. Многие, пришедшие первыми, жили на городском выгоне уже недели две; начальство ждало прихода всех переписанных к тому времени цыган, чтобы устроить разом одну большую казнь.
Они шли по деревням, давая в последний раз свои представления. В последний раз медведи показывали свое искусство: плясали, боролись, показывали, как мальчишки горох воруют, как ходит молодица и как старая баба; в последний раз они получали угощение в виде стаканчика водки, который медведь, стоя на задних лапах, брал обеими подошвами передних, прикладывал к своему мохнатому рылу и, опрокинув голову назад, выливал в пасть, после чего облизывался и выражал свое удовольствие тихим ревом, полным каких-то странных вздохов. В последний раз к цыганам приходили старики и старухи, чтобы полечиться особым средством, состоящим в том, чтобы лечь на землю под медведя, который ложился на больного брюхом, широко растопырив во все стороны по земле свои четыре лапы, и лежал, пока цыган не считал лечения уже достаточно продолжительным. В последний раз их вводили в хаты, причем, если медведь добровольно соглашался войти, его вели в передний угол и сажали там и радовались его согласию, как доброму знаку; а если он, несмотря на все уговоры и ласки, не переступал порога, то хозяева печалились.
Большая часть цыган пришла из западных уездов, так что им приходилось спускаться в Бельску двухверстным спуском, и, завидев издали место своего несчастия, этот городок, с его соломенными и железными крышами и двумя-тремя колокольнями, женщины принимались выть, дети плакать, а медведи из сочувствия, а, может быть, кто знает, поняв из людских толков свою горькую участь, так реветь, что встречавшиеся обозы сворачивали с дороги в сторону, чтобы не слишком перепугать волов и лошадей, а сопровождавшие их собаки в визгом и трепетом забивались под самые возы.
Настало пасмурное, холодное, настоящее сентябрьское утро. Изредка накрапывал мелкий дождь, но, несмотря на него, множество зрителей обоего пола и всех возрастов пришли посмотреть любопытное зрелище.
В лагере не было большого шума: женщины забились в шатры, вместе с малыми ребятишками, чтобы не видеть казни, и только изредка из какого-нибудь из них вырывался отчаянный вопль; мужчины лихорадочно делали последние приготовления. Они откатывали к краю становища телеги и привязывали к ним зверей.
Медведи были не совсем спокойны: необыкновенная обстановка, странные приготовления, огромная толпа, большое скопление их самих в одном месте, - все приводило их в возбужденное состояние; они порывисто метались на своих цепях или грызли их, глухо рыча. Его сын, пожилой цыган, уже с серебристой проседью в черных волосах, и внук, с помертвевшими лицами, торопливо привязывали медведя.
Исправник поравнялся с ними.
Ну, старик, - сказал он, - прикажи ребятам, чтобы начинали.
Толпа зрителей заволновалась, поднялся говор, крики, но скоро все стихло, и среди мертвой тишины раздался негромкий, но важный голос. Это говорил старый Иван.
Дозволь, господин добрый, сказать мне слово. Прошу вас, братья, дайте мне первому покончить. Старше я всех вас: девяносто лет через год мне стукнет, а медведей вожу я сызмала. И во всем таборе нету медведя старше моего.
Он опустил серую курчавую голову на грудь, горько покачал ею и вытер кулаком глаза. Потом он выпрямился, поднял голову и продолжал громче и тверже прежнего:
Потому и хочу я первый покончить. Думал я, что не доживу до такого горя, и медведь мой любимый не доживет, да, видно, не судьба: своей рукой должен я убить его, кормильца своего и благодетеля. Отвяжите его, пустите на волю. Никуда не пойдет он: нам с ним, старикам, от смерти не бегать. Отвяжи его, Вася; не хочу убивать его, как скота, на привязи. Не бойтесь, - сказал он зашумевшей толпе, - не тронет он никого.
Юноша отвязал огромного зверя и отвел немного от телеги. Медведь уселся на задние лапы, спустив передние вниз, и раскачивался из стороны в сторону, тяжело вздыхая и хрипя. Он был действительно очень стар; его зубы были желты, шкура порыжела и вылезла; он дружелюбно и печально смотрел на своего старого хозяина единственным маленьким глазом. Кругом была мертвая тишина. Слышно было только, как звякали о стволы и тупо стучали о пыжи шомполы заряжаемых винтовок.
Дайте ружье, - твердо сказал старик.
Сын подал ему винтовку. Он взял ее и, прижимая к груди, начал говорить слова, обращаясь к медведю:
Убью я тебя сейчас, Потап. Дай Боже, чтобы старая рука моя не дрожала, чтобы попала тебе пуля в самое сердце. Не хочу я мучить тебя, не того ты заслужил, медведь мой старый, товарищ мой добрый! Взял я тебя маленьким медвежонком; глаз у тебя был выколот, нос от кольца гнил, болел ты и чах; я за тобой, как за сыном ходил и жалел тебя, и вырос ты большим и сильным медведем; нет другого такого во всех таборах, что здесь собрались. И вырос ты и не забыл добра моего: между людьми у меня друга такого, как ты, не было. Ты добр и смирен был, и понятлив, и всему выучился, и не видел я зверя добрее и понятливее. Что я был без тебя: Твоею работою вся семья моя жива. Ты справил мне две тройки коней, ты мне хату на зиму выстроил. Больше еще сделал ты: сына моего от солдатчины избавил. Большая наша семья, и всех, от старого до малого младенца, ты в ней до сих пор кормил и берег. И любил я тебя крепко, и не бил больно, а если виноват в чем перед тобою, прости меня, в ноги тебе кланяюсь.
Он повалился медведю в ноги. Зверь тихо и жалобно зарычал. Старик рыдал, вздрагивая всем телом.
Бей, батюшка! - сказал ему сын. - Не рви нам сердце.
Иван поднялся. Слезы больше не текли из его глаз. От отвел со лба упавшую на него свою седую гриву и продолжал твердым и звонким голосом:
И вот теперь я убить тебя должен… Приказали мне, старик, застрелить тебя своей рукой; нельзя тебе больше жить на свете. Что же? Пусть Бог на небе рассудит нас с ними.
Он взвел курок и твердой еще рукой прицелился в зверя, в грудь, под левую лапу. И медведь понял. Из его пасти вырвался жалобный, отчаянный рев; он встал на дыбы, подняв передние лапы и, как будто закрывая ими себе глаза, чтобы не видеть страшного ружья. Вопль раздался между цыганами; в толпе многие плакали; старик с рыданием бросил ружье о землю и бессильно повалился на него. Сын бросился подымать его, а внук его схватил ружье.
Будет! - закричал он диким, исступленным голосом, сверкая глазами. - Довольно! Бей, братцы, один конец!
И, подбежав к зверю, он приложил дуло в упор к его уху и выстрелил. Медведь рухнул безжизненной массой; только лапы его судорожно вздрогнули, и пасть раскрылась, как будто зевая. По всему табору затрещали выстрелы, заглушаемые отчаянным воплем женщин и детей. Легкий ветер относил дым к реке.
Сорвался! Сорвался! - раздалось в толпе. Как стадо испуганных овец, все кинулись врассыпную. Лошади, запряженные в ожидавшие господ экипажи, начали беситься и понеслись в разные стороны. Но опасность была вовсе не так велика. Обезумевший от ужаса зверь, не старый еще темно-бурый медведь, с обрывком цепи на шее, бежал с удивительной легкостью; перед ним все расступалось, и он мчался, как ветер, прямо по городу. Несколько цыган с ружьями бежали за ним. Попадавшиеся по дороге немногие пешеходы прижимались к стенам, если не успевали прятаться за ворота. Ставни запирались; все живое попряталось; исчезли даже собаки.
Медведь несся мимо собора, по главной улице, иногда кидаясь в сторону, как бы отыскивая себе место, куда бы спрятаться; но все было заперто. Он промчался мимо лавок, встреченным неистовым криком приказчиков, которые хотели его испугать, пролетел мимо банка, прогимназии, казармы уездной команды, на другой конец города, выбежал на дорогу, на берег реки и остановился. Преследователи отстали. Но скоро на улице показалась толпа уже не одних цыган. Исправник и полковник ехали на дрожках, с ружьями в руках; цыгане и взвод солдат поспевали за ними бегом.
Вот он! Вот он! - закричал исправник. - Жарь, катай его!
Раздались выстрелы. Одна из пуль задела зверя; в смертельном страхе он побежал быстрее прежнего. За версту от города, вверх по речке, куда бежал он, находится большая водяная мельница, со всех сторон окруженная небольшим, но густым лесом; зверь направлялся туда. Но, запутавшись в рукавах реки, он сбился с дороги; широкое пространство воды отделяло его от густой дубовой заросли, где он, может быть, мог бы найти если не спасение, то отсрочку. Но он не решился плыть. На этой стороне густо разросся странный кустарник, растущий только в южной России, так называемый лициум. Его длинные, гибкие, не ветвистые стебли растут так густо, что человеку почти невозможно пройти сквозь заросль, но у корней есть щели и прогалины, в которые могут пролезать собаки, а так как они часто ходят туда спасаться от жары и понемногу расширяют проход своими боками, то в густой заросли образуется со временем целая путаница ходов. Туда и кинулся медведь. Мукосеи, смотревшие на него из верхнего этажа мельницы, видели это, и когда прибежала запыхавшаяся и измученная погоня, исправник приказал оцепить место, где скрывался зверь.
Несчастный забился в самую глубину кустов; рана его от пули, сидевшей у него в ляжке, сильно болела; он свернулся в комок, уткнув морду в лапы, и лежал неподвижно, оглушенный, обезумевший от страха, лишившего его возможности защищаться. Солдаты стреляли в кусты, думая задеть его и заставить зареветь, но попасть наугад было трудно.
Его убили уже поздно вечером, выгнав из убежища огнем. Всякий, у кого было ружье, считал своим долгом всадить пулю в издыхающего зверя, и когда с него сняли шкуру, она никуда не годилась.
По В. Гаршину, с. 36-40
Т ам далеко-далеко, где горы синеют под самыми небесами, где вершины и ледники блестят и переливают чудными фиолетовыми красками, там на одной дикой отвесной скале гордый орел свил свое гнездо. Покрытые лесом долины, где шумели потоки, пересекали эти горы, постепенно суживаясь и под конец совершенно пропадая.
Когда орел на своих могучих крыльях в полусвете начинающегося нового дня, высматривая добычу, залетал сюда, в эти высоты, нуда не может достигать человеческое зрение, то мог отсюда различить малейшую полевую мышь, как только она показывалась там, внизу, на поверхности. Иными днями, пускаясь на охоту, орел искрещивал целые сотни миль, носясь над каменистыми пустынями, над дикими скалами и мрачными бездонными пропастями или подернутыми серым мхом равнинами.
Однажды, возвращаясь с утренней охоты за многие сотни миль от своего гнезда, орел направлялся через каменистые пустыни домой, к своему орленку, с новорожденной серной в когтях. Когда же он опустился к гнезду, то яростно забил крыльями, и дикий пронзительный крик, многократно повторяемый эхом, огласил котловину. Могучие ветви, служившие подножием гнезду, теперь, покрытые длинными прядями грязного, окровавленного и перемешанного с перьями мха, повисли на выступе скалы: гнездо было разорено и разграблено, и орленка, который уже начинал пробовать свои крылья и упражнять когти клюв над все более и более крупной добычей, не было видно нигде.
Тогда орлица взвилась и стала подниматься все выше, пока эхо не разносило уже более ее крика в уединенье скал. Зорко высматривая, стала она носиться взад и вперед.
Глубоко внизу два охотника возвращались из леса. Вдруг над их головами что-то с силой прошумело. Один из этих охотников нес за спиною корзину из ивовых прутьев и в ней пойманного молодого орла. Между тем как охотники, оставляя за собой милю за милей, быстро шагали на своем обратном пути по направлению к одному из самых высокорасположенных крестьянских дворов, орлица-мать, ревниво наблюдая за ними, держала тот же путь в воздушной вышине. Сквозь голубые просветы облаков ей видно было, как по прибытии охотников и большие, и малые, - все собрались во дворе вокруг корзины из ивовых прутьев.
Целый день летала орлица над этим двором. Когда же сгустились сумерки, она слетела к самой дымовой трубе, и люди, бывшие во дворе, слышали в вечернем мраке какой-то странный и неприятный крик над кровлей дома. А рано-рано утром, когда сквозь сумрак еще едва начинал золотиться солнечный свет, орлица опять поднялась высоко кверзху, все не спуская своего зоркого взгляда с крестьянского двора.
Она видела, как старшие сыновья рубили и тесали доски перед дверями дома, между тем как дети стояли и смотрели на эту работу. А затем, несколько позднее, на средину двора вынесли большую деревянную клетку, сквозь перекладины которой орлица-мать ясно могла различить своего орленка, как ре метался, взмахивая крыльями, и, не переставая, бил клювом, пытаясь вырваться на свободу.
Клетка стояла теперь одиноко; кругом нее не было видно никого из людей. Солнце поднималось все выше и выше, наступил жаркий полдень, а орлица все парила там, за облаками, и следила за каждым движением своего птенца.
Но вот, когда день уже близился к вечеру, на дворе появились дети и затеяли между собой веселые игры. Некоторые из взрослых тоже вышли на улицу и принялись за свою обычную работу. Вечер были тихий, и молодая жена одного из сыновей вынесла своего малютку и положила его на лужайку, а сама стала между тем полоскать у колодца белье. На крыше сарая щебетали две веселые сороки, свившие себе гнездо на высокой иве, около дома; внизу прыгало несколько воробьев, чирикая и поклевывая рассыпанные у дверей сарая зерна.
Внезапно в воздухе с быстротою молнии пронеслась какая-то тень, среди тишины раздался свист могучих крыльев и странное шипение.
Когда молодая женщина торопливо оглянулась на этот звук, то увидела поднимавшегося с лужайки исполинского орла. Охваченная леденящим ужасом, она вскочила на ноги. Хищная птица держала в своих когтях ее младенца, и своим напряженным взглядом женщина в течение одной секунды могла следить, как неизмеримое воздушное пространство синело между ребенком и землею.
Дикий, безумный ужас вдохновил мать. Она бросилась к клетке, выхватила оттуда молодого орла и, не заботясь о том, что он в кровь царапал и клевал ей голову и лицо, она с воплем и криком держала его обеими руками, поднимая кверху.
Орлица-мать одну минуту остановилась в воздухе, и всякий раз, как она взмахивала крыльями для того, чтобы поддержать себя в этой неподвижности, женщина различала младенца, как он в своих пеленках, точно червяк, повис между когтями хищника.
И вдруг ей показалось, что птица начинает опускаться. Затаив дыхание, она следила за тем, как птица действительно плавно опускалась снова к лужайке. Тут женщина выпустила из рук молодого орла и, как безумная, бросилась к своему ребенку, а орлица схватила своего орленка.
Под действием отчаяния обе женщины поняли друг друга.
По Ионасу Ли, с. 183-185
В лесу, на охоте, я заметил в кустах дикую козу. Красивое животное стояло неподвижно, низко опустив свою голову, словно обнюхивая что-то, лежащее у его ног. При моем приближении коза вздрогнула, сделала отчаянный прыжок и исчезла в чаще, а на месте остался крохотный козленок, больной, со сломанной ножкой; он, конечно, не мог убежать вслед за матерью.
Я взял его на руки и понес домой.
Козленок дрожал и рвался, и его чудные, черные глаза были полны слез и выражения смертельного страха.
Пройдя немного, я услыхал за собою легкий шорох и обернулся - коза-мать шла за мною следом.
Какое славное жаркое! - со смехом произнес мой товарищ, поджидавший меня на перепутье.
Как хорошо, что коза не могла понять этой злой и неуместной шутки!
Н. Каразин, с. 217
К ак синица появляется около человеческих жилищ с первыми осенними морозами, так и красногрудый снегирь является верным спутником бабушки-зимы и снега - недаром и назван он снегирем . Как стала на Матрену (9-го ноября) зима на ноги да запушила землю белым снегом, - откуда не взялись, снегурки тут уж как тут на рябине под окошком. А как начала Евдокия (1-го марта) весну снаряжать да почернела дорога - только их и видели: красногрудых зимних гостей и след простыл.
Нужно ли описывать наружность снегиря? Кто не знает его? Кто не видал этой пухлой, красногрудой птички с белым, как снег, надхвостьем, голубовато-серой спинкой и черынми, с синим отливом головкой, крыльями и хвостом? Если кому, может быть, и не приводилось видеть снегиря на воле, то уж, вероятно, случалось любоваться этой красивой птичкой в клетке или хоть, по крайней мере, на раскрашенной картинке.
Стайка снегирей самцов на запущенном снегом или обиндевелом дереве, освещенная розоватыми лучами зимнего солнца, - это такая картина, на которую не налюбуешься. Самочки снегурки далеко не так красивы, потому что снизу они не красные, а темно-серые, так же, как и молодые снегири, до одного года, да и головка у них не черная, а буровато-серая.
Полет у снегиря легкий и красивый, волнообразный, по земле он скачет довольно неуклюже, короткими прыжками.
Очень негромкая, скромная песенка снегиря состоит из грустных, слегка картавых свистов, перемежающихся с совсем не музыкальными скрипами, похожими на скрип колес немазаной телеги, но все же, несмотря на это, снегуркина песня имеет свою прелесть, особенно когда она поется в один их тех прекрасных, тихих, ясных, полутеплых дней, какие бывают у нас иногда во второй половине февраля, - в те дни, когда в воздухе чувствуется уже нежное, хотя и еще очень слабое дыхание весны. Выйдешь на минуту на пригретое солнцем крыльцо, и вдруг донесется до слуха тихое пение снегиря, неподвижно сидящего, нахохлившись, на ветке недалекой рябины, - и тебе хорошо и приятно станет на душе…
У снегирей, в отличие от большинства певчих птиц, у которых поют обыкновенно только самцы, поют и самочки.
Чаще же всего вместо песни снегири издают однообразный, довольно тихий свист, свист этот имеет какой-то особенный, грустный, но вместе с тем чрезвычайно приятный оттенок; этим свистом, придавая ему только различный характер, снегирь подманивает к себе своих детей или других товарищей снегирей, предостерегает им их от грозящей опасности, выражает жалобу о потерянном друге и прочее тому подобное. И свист его обыкновенно бывает совершенно правильно понят другими снегирями.
Водятся снегири почти по всей Европе. В южных наших губерниях они встречаются только в качестве зимних гостей, в средней же и северной России они водятся круглый годы, проводя лето в тенистых лесах, а на зиму подлетая к человеческим жилищам.
Возвратившись с наступлением весны в свои родные леса, снегири вскоре приступают к постройке гнезд. Гнездо снегиря помещается невысоко над землею (от? до 1 сажени) и состоит снаружи из искусно свитых, тонких, сухих прутиков, а внутри выложено мягким древесным мхом, шерстью, волосом и нежными листиками.
В мае месяце в гнезде уже можно найти 4-6 маленьких бледно-зеленоватых пестрых яичек. Выкармливаются молодые снегири мелкими и недозрелыми семенами; более же жесткие семена родители предварительно размягчают у себя в зобу.
Пищу взрослых снегирей составляют главным образом тоже различные семена, а также зернышки разных ягод, больше всего рябины. Самой мякоти ягод она не ест, а только вылущивает из них зернышки. По вылете из гнезда молодые снегири долго еще остаются под надзором стариков.
Осенью снегири сбиваются в небольшие стайки и с наступлением зимы приближаются к человеческим жилищам, где и кормятся ягодами рябины и разными семенами, до которых не решаются добраться другие, менее доверчивые птицы. В стае снегири очень дружны между собою, и если убит один из членов стайки, все остальные снегири долго скучают о погибшем товарище, свистят как-то особенно грустно и тревожно и долго не решаются покинуть то место, где он погиб.
О том, что снегирей ловят и стреляют для жаркого, не хочется даже и упоминать… На рынках, в больших городах их продают иногда целыми вязанками.
Стыдно не столько тем, кто приносит их на рынок (это, большею частью, люди бедные и темные), а тем, кто их покупает и несет к себе на кухню!
По Д. Кайгородову, с. 331-332
И путник усталый на бога роптал:
Он жаждой томился и тени алкал.
В пустыне блуждая три дня и три ночи,
И зноем и пылью тягчимые очи
С тоской безнадежной водил он вокруг,
И кладязь под пальмою видит он вдруг.
И к пальме пустынной он бег устремил,
И жадно холодной струей освежил
Горевшие тяжко язык и зеницы,
И лег, и заснул он близ верной ослицы -
И многие годы над ним протекли
По воле владыки небес и земли.
Настал пробужденья для путника час;
Встает он и слышит неведомый глас:
«Давно ли в пустыне заснул ты глубоко?»
И он отвечает: уж солнце высоко
На утреннем небе сияло вчера;
С утра я глубоко проспал до утра.
Но голос: «О путник, ты долее спал;
Взгляни: лег ты молод, а старцем восстал,
Уж пальма истлела, а кладязь холодный
Иссяк и засохнул в пустыне безводной,
Давно занесенный песками степей;
И кости белеют ослицы твоей».
И горем объятый мгновенный старик,
Рыдая, дрожащей главою поник...
И чудо в пустыне тогда совершилось:
Минувшее в новой красе оживилось;
Вновь зыблется пальма тенистой главой;
Вновь кладязь наполнен прохладой и мглой.
И ветхие кости ослицы встают,
И телом оделись, и рев издают;
И чувствует путник и силу, и радость;
В крови заиграла воскресшая младость;
Святые восторги наполнили грудь:
И с богом он дале пускается в путь.
ПОДРАЖАНИЯ КОРАНУ. Напечатаны в сборнике 1826 г. Писаны в ноябре 1824. В этих подражаниях Пушкин пользовался русским переводом Корана М. Веревкина изд. 1790 года. Однако в своем переложении выбранных им отрывков он далеко отходил от оригинала и влагал в стихи смысл, часто отсутствующий в подлиннике. Поэтому подражания следует рассматривать как оригинальные стихи Пушкина, иногда наполненные автобиографическим содержанием и только стилизованные в духе Корана. Посвящение П. А. Осиповой объясняется тем, что подражания Корану писались преимущественно в ее имении Тригорском, где Пушкин проводил дни после ссоры с отцом, вызванной тем, что Сергей Львович принял на себя поручение полицейских властей следить за поведением сына.
IX. И путник усталый на бога роптал. Совершенно свободное развитие нескольких слов из гл. II «Крава».
Примечания. В первом издании четвертое примечание читалось: «Из книги,Слепец" (Тифля). Вот почему слово сие почитается у турков за жесточайшую брань». Примечание это исключено Пушкиным, вероятно, потому, что кто-нибудь разъяснил ему его ошибочность: слово «тифля» не турецкое, а греческое, а Коран писан не по-турецки, а по-арабски.
